КАК ЭТО БЫЛО

/О раскулачивании и крестьянских восстаниях на Нижней Волге/

       Акцентирование понятия «Большого террора» только на 1934–38 годы исторически некорректно, т.к. такая привязка появилась в период, когда советская власть признала часть сталинских преступлений, но оправдывала истребление антисталинской оппозиции и ускоренную коллективизацию. Поэтому долгие годы у нас насаждалась лже-аксиома: раскулачивание и высылка миллионов крестьян в удаленные регионы были вынужденной ответной мерой властей на массовые теракты и восстания со стороны кулачества, противящегося социалистическому переустройству села. Но уже с 1988 года официально было признано /газета «Правда» от 26 августа, «Коллективизация: как это было»; журнал «Молодой Коммунист» №4, «Даешь коллективизацию», и др./, что эта насильственная коллективизация с раскулачиванием прокатилась катком репрессий по многим миллионам крестьян и явилась одной из причин искусственного многомиллионного голодомора 1933 года. Раскулачивание было всего лишь одним из этапов единой политики Большого террора того руководства страны.

       Сталинское руководство, желая без проблем выкачивать хлеб на нужды индустриализации, инициировало с осени 1929 года массовую насильственную коллективизацию. Зоной сплошной коллективизации объявили все основные зерновые регионы, определив в них ряд округов «передовыми», «образцово-показательными», где этот эксперимент проводился ускоренными темпами, пропагандируя их опыт, устраивая сюда же поездки иностранных делегаций и корреспондентов. Местные руководители, желая выделиться и обратить внимание вышестоящих партийных верхов, погнались не только за процентом коллективизации «любой ценой», но и за правом быть включенными в число районов, округов сплошной коллективизации. И одним из первых в этом начинании официально на всю страну был объявлен Хоперский округ Нижне–Волжского края, где жили мои деды. Хотя по протоколам краевой комиссии содействия сплошной коллективизации Хопер зарегистрирован далеко не первым округом, но на все была выборочная воля Москвы.

        В 1928-29 году при переходе от губернского, уездного и волостного административно-территориального деления страны на краевое /областное/, окружное, районное, гор- и сельсоветское в РСФСР было образовано 7 краев, 6 областей и 10 АССР. Нижне-Волжский край занял территорию нынешней Калмыкии, Астраханской, Волгоградской, Саратовской областей, а также ряд районов нынешних Пензенской и Самарской областей.

        На Хопре, на мой взгляд, сплошная коллективизация прошла наиболее трагично. Правительственная комиссия по сплошной коллективизации Хопра, заседая осенью 1929 года, спорила: быть ли округу Техасом или Швейцарией, имея в виду фабрично-заводскую или сельскохозяйственную ориентацию округа. О достижениях Хопра спорили на ноябрьском пленуме ЦК, приводил его в пример и Сталин в известной речи «аграрникам–марксистам». На 1 октября 1929 года в крае насчитывалось около 909 тысяч крестьянских хозяйств с населением более 4,4 миллионов человек, но краевое руководство при определении процента коллективизации и раскулачивания исходило из расчета 950–960 тысяч хозяйств, учитывая, видимо, и самораспустившиеся к тому времени, что сыграло потом зловещую роль в масштабах раскулачивания. Кулацкими, по данным финансово–налоговых органов края, считалось 2,2% хозяйств, колеблясь от 3,4% в Хоперском и Балашовском округах до 1,5% в Вольском. Ответственным секретарем крайкома ВКП/б/ был Б.П.Шеболдаев, печально известный по шолоховским письмам Сталину. По так и неопубликованным у нас хрущевским реабилитационным документам комиссии Шатуновской, Шеболдаева представляют чуть–ли не лидером антисталинской оппозиции накануне ХУП съезда «победителей», но по его делам в Нижне-Волжском и Северо-Кавказском краях это не соответствует действительности. Нижне-Волжский крайисполком возглавлял Бранденбургский, а с мая 1930 года – М.Хлоплянкин. А.Антонов–Овсеенко в книге «Портрет тирана» упоминает особую роль Хлоплянкина в травле Бухарина, и Бранденбургского, который, работая уже в Верховном Суде СССР, от всюду мерещившейся крови сошел с ума.

        О ряде массовых крестьянских протестов тех лет уже упоминалось, в том числе скупо и о восстании в с.Началово под Астраханью. Подробная картина тех событий на Нижней Волге высвечивается из материалов бывших секретных архивов Саратова и Волгограда.

        Насильственная коллективизация завершила окончательный разор крепких крестьянских хозяйств и ликвидацию существующих до этого добровольных колхозов – товариществ по совместной обработке земли. По партийным директивам доход крестьян определялся не арифметическим умножением площади посевов, а классовой геометрической «прогрессией урожайности». При среднем размере бедняцких посевов в 1 гектар «излишки» зерна, например, по Балашовскому округу были определены в среднем по 12 пудов, у середняков же при среднем размере посевов в 6 гектаров «излишки» составили по 18 пудов с гектара, а у зажиточных – еще более. Так власть производила сортировку крестьян во всех округах. А чтобы «карась» не дремал, бродили «щуки». «Поволжская правда» писала 20 октября 1929 года о Сталинградском округе: «Рабоче-крестьянский инспектор установил, что Иловлинский райком партии и райисполком вели неправильную линию в хлебозаготовках. При составлении хлебозаготовительного плана были взяты преуменьшенные цифры урожайности, особенно по кулацким хозяйствам… Учет кулацких хозяйств был явно недостаточен». Газета предупредила, что председатель РИКа и секретарь райкома сняты с работы, досрочно переизбран райком партии и бюро ячеек хуторов, будут также переизбраны советы в хуторах, а к ответственности привлекаются и агрономы, давшие неугодные сведения об урожайности при апробациях. И если бедняки в результате таких приемов «шутя» выполняли свой план хлебозаготовок, то для середняков, а особенно зажиточных, выполнение подобных планов было проблематичным и заканчивалось, как правило, арестами крестьян и разгромом их хозяйств. Краевая газета «Поволжская правда» 2 октября 1929 года писала: «В ряде мест Пугачевского, Хоперского и Балашовского округов низовые организации примиренчески относятся к кулаку, не требуют от него выполнения в срок задания по хлебозаготовкам. К 20.9 кулаки должны были сдать все свои излишки, а на местах все еще «выявляют» кулаков, или относятся к ним примиренчески. В ряде мест нажим на кулака ограничивается лишь описью имущества, а описи сельсоветы отсылают в РИКи /пусть, мол, они и взыскивают/, а там описи теряются в ворохах других бумаг». Но как можно было закончить такое «выявление», если власть постоянно требовала все больше и больше хлеба, а значит – все новых и новых жертв. «Рыковский» СНК установил норму выявления кулацких хозяйств, облагающихся «твердыми» - повышенными, индивидуальными – заданиями, в 2,5%. Это их в обиходе называли тогда «индюками». 14 мая 1929 года бюро Хоперского окружкома, например, решило: «Установить для районов процент привлечения кулацких хозяйств к индивидуальному обложению как минимум на 2,5 и как максимум 3%». Но к 1 ноября здесь индивидуальными заданиями обложили уже 4,8% хозяйств, а в Преображенском районе – 7,7%. И ничего удивительного в этом не было: крайисполком требовал облагать индивидуальными заданиями уже 5–7% хозяйств. В Балашовском округе, например, твердые задания получили тогда 7,8% хозяйств. За невыполнение наложенного плана хлебосдачи налагалась «кратка», - штраф, превышающий сам план в 3–5 раз, - что вело к разгрому таких хозяйств. Газеты не сообщали, что, например, в селе Безлесное Балашовского района повесился середняк ввиду того, что ему дали непосильную «контрольную цифру».

       «Поволжская правда» 6 ноября писала, что Хоперский округ план хлебозаготовок уже выполнил, несмотря на то, что кулаки выполнили только 62% спущенного им плана. Аналогичная ситуация была и в других округах, и по краю только с 20 сентября по конец 1929 года было осуждено за невыполнение планов хлебозаготовок по 61-й статье УК 13459 «кулаков», - примерно, половина от их общего числа, - и 1497 должностных лиц «за срыв хлебозаготовок». В результате таких репрессий по стране, по неполным данным, было осуждено в тот год 182 тысячи крестьян, причисленных к кулакам. Часть своих ошибок власть позже признала, но пострадавшим от этого было не легче. «Поволжская правда» 4 мая 1930 года писала, например, о Хопре: «Во время хлебозаготовок приехал в район член бюро окружного комитета. В РИКе происходит такой разговор: - Сколько у вас кратировано? – 400 хозяйств. – 400? - Окружное начальство недовольно морщится и категорически бьет кулаком по столу: - Сделать 1000. - Так кратировали середняков».

       С осени 1929 года к этим бедам добавилась насильственная коллективизация, куда крестьян сгоняли под угрозой все той же кратки, причисляя упорствующих к «подкулачникам». Для ускорения дел на селе постоянно «сидели» многочисленные «уполномоченные» с районов, округов, городов. Нередко им давались директивы: не возвращаться из села, пока процент коллективизации не поднимется до 70, – 80, - 90%. Развязывая войну на селе, партия сделала ставку на батрачество и бедноту, в фонд которой шли не только 25% имущества и хлеба раскулаченных, но и штрафные суммы. Лакомый кусок оказался значительным, и когда правительство попыталось изменить установленный порядок расходования этих средств, на местах забеспокоились. Шеболдаев писал в ЦК ВКП/б/ по «вопросу о кратке»: «Правительство РСФСР с целью форсировать хлебозаготовки издало постановление о взимании штрафов с кулаков и других злостных укрывателей хлеба, …причем был установлен такой порядок расходования этих средств, что 25% полученных штрафов шло в фонд кооперирования бедноты и 75% в районные и сельские бюджеты… Для местных бюджетов… дополнительные финансовые источники в виде штрафных сумм имели чрезвычайно большое значение… Штрафные суммы увеличивают, например, по Северо-Кавказскому краю прирост бюджета на 37 млн. рублей или 3%, по Сибири – 4 млн. рублей /или 4,4%/, по Нижне-Волжскому краю 1,9 млн. рублей /или 3,2%/, в Центрально-Черноземной области – 1,3 млн.рублей или 1,3% и т.д. Значение собранных сумм в районном и сельском бюджете несомненно значительно больше, чем в приведенных данных по областям».

       Краевая власть бросилась доказывать нежелательность изъятия этих сумм из местных бюджетов, чтобы не терять не только часть средств, но и стимул громить зажиточные хозяйства без разбора, по принципу «чем больше, тем лучше». А вооруженные такими директивами, батрачество и беднота деревни, в азарте поживиться чужим добром, часто устраивала настоящий разбой. Отбираемое имущество ими массово разворовывалось, о чем весьма много говорится в донесениях уполномоченных и политсводках тех лет. Скупо упоминала об этом позже и местная пресса, но центральные газеты по этой проблеме молчали.

       О «перегибах» при хлебозаготовках в Вольском округе, ответственным секретарем которого был Овчинников, известно по шолоховским письмам Сталину. А Булыгин, руководитель бригады уполномоченных крайкома по раскулачиванию в этом округе, хвалился Шеболдаеву об успешном ходе проведения конфискации имущества. Он писал, что, благодаря группе ребят из Вольска с чекистскими навыками, он может выбить из одного только Базарно-Карабулакского района около полумиллиона рублей деньгами, и просил дать санкцию на расстрел 4–5 человек за недобровольную сдачу денег и ценностей. А уж угрозы расстрелами и их имитацию он со своими молодцами использовал в полной мере. Шеболдаев не пресекал подобные методы, и в каком состоянии отправлялись зимой 1930 года после таких конфискаций эшелоны раскулаченных на Север, догадаться нетрудно. На это же Хлоплянкин обращал в марте внимание секретаря крайкома Густи: «Судя по опыту Аткарска, места проявляют излишнюю жестокость и есть опасение, что отправляемые кулацкие семьи даже на время пути не будут обеспечены необходимым продовольствием и бельем».

       Об «опыте» Аткарска Москва поведала секретной телеграммой руководству краев и областей после того, как в проверенном на Севере эшелоне, отправленном в феврале из Аткарска, обнаружились отцы с детьми без матерей, многие семьи прибыли без продуктов, вещей и денег, на 211 трудоспособных мужчин приходилось 190 человек старше 70 лет. «За халатное отношение к контролю за погрузкой эшелона» начальник Аткарского окружного отдела ОГПУ Трубников получил выговор. Но Нижнее Поволжье в этой жестокости исключением не было. Ягода в записке Сталину приводил выдержку из доклада Якимовой, уполномоченной Славгородского окружкома Сибири, которая хвалилась: «Работа по конфискации у кулаков мяса развернута и идет на всех парах. Сейчас мы ее развернули так, что аж душа радуется. Мы с кулаками расправляемся по всем правилам современной политики: забираем у кулаков не только скот, мясо, инвентарь, но и семена, продовольствие и остальное имущество. Оставляем их в чем мать родила». И Сталин зимой 1930 года подобные дела «головокружением от успехов» тоже не считал, не одергивал краевых руководителей.

        В 1929 году власть развернула мощную кампанию по закрытию церквей, и к концу 1930 года по стране разорили 80% сельских храмов. Нижневолжская краевая организация «Союза воинствующих безбожников» с ответственным секретарем Дайковским после прошедшего летом 2-го Всероссийского съезда воинствующих безбожников тоже объявила свою «пятилетку безбожия». При наличии в крае нескольких десятков различных сектантских конфессий, особый упор делался на борьбу с традиционным Православием, как наиболее массовым.

       В те годы в Нижне-Волжском крае проживала значительная часть немецкого населения СССР. Кроме своей автономии, они проживали многочисленными хуторами и селами по многим районам и округам края. Отличаясь большей агрокультурой и трудолюбием, они в массе своей жили намного лучше окружающего населения, и вплоть до осени 1929 года местные власти всех их считали «кулаками», взимая со всех немцев Единый Сельхозналог по первому – высшему – разряду урожайности. Классовая политика партии на селе привела к тому, что немецкое население стало распродавать свое имущество и уезжать в Канаду. Когда ЦИК СССР выдал первой группе эмигрантов разрешение на выезд, эмигрантское движение приняло довольно таки обширный характер, и власти спохватились. 22 октября 1929 года ЦК ВКП/б/ за подписью секретаря А.Смирнова направил в края секретную директиву №316236/с, предлагая принять решительные меры по изоляции организаторов и вдохновителей эмигрантства. Из Немреспублики в 1924 году уже выехало 23 тысячи человек – более 4% населения. Но тогда уезжали от голода, а сейчас же причина была иной, - их задевал террор властей. А ведь до этого в немецкой автономии не было ни одного массового антисоветского выступления, начиная с 1921 года. Но во исполнение партийных директив террор устроили и здесь, причем вне очереди. Шваб, председатель ЦИК АССР Немцев Поволжья, гордо заявил на майском пленуме крайкома в 1930 году: «Мы должны прямо сказать, что вопрос ликвидации кулачества в Немреспублике стоял отчасти вопросительно… Нужно ли вообще это дело проводить в Немреспублике, и мы считали, что это дело нужно и можно проводить… Немцы 12 лет не ставили вопроса в деревне, что они, дескать, угнетаются». Лидеров эмиграции и «кулаков» изолировали, но в республике и весной 1930-го часть сел не выезжала в поле, живя слухами, что Гинденбург, мол, выделил миллион рублей, чтобы всех немцев перевезти в Германию, т.к. немецкий народ не может дальше смотреть, как в СССР погибают немцы. Ходили слухи и о том, что Америка будет присылать «большие белые пароходы» и забирать к себе одно село за другим. Вот народ и ждал эти «белые пароходы».

       Зимой 1930 года прошли перевыборы в Советах. Власть протаскивала в правления сельсоветов послушных, в основном бедняков. «Известия» 7 февраля писали: «В Хоперском округе, где развернута гигантская стройка, особенно выявилась необходимость очистки низового советского аппарата от враждебных и чуждых элементов, срывающих мероприятия партии и советской власти… Совершенно иную картину можно наблюдать в тех сельсоветах, которые не засорены чуждыми элементами. Так, например, алимо-любимовский сельсовет привлечением к работе бедняцко-середняцкой части сумел широко развернуть работу…». Специальным перечнем ВЦИКа ряд граждан автоматически лишался права «голоса»: «белые кости», добровольцы Белой армии, церковники и многие другие. От выборов отсеивались и «кулаки»: все, кто имел «нетрудовой» доход, будь то владение мельницей, маслобойкой, крупорушкой и иным мелким сельским производством, или наем батраков. И если, например, среди избирателей Преображенского района Хопра за 1929 год лишенцев числилось 7,2%, то к весне 1930 года их стало уже 18,3%.

       На селе батраков было много, и кормили их работодатели. На лето 1929 года по краю их насчитывалось 200 тысяч. Наем батраков проходил под пристальным контролем сельсоветов. Для регионов определялась минимальная ставка батрака, сопоставимая со средней зарплатой рабочего. Потом, после ликвидации «кулаков», голодные батраки долго еще были головной болью властей. Для них запаса хлеба осенью не оставили. «Поволжская правда» 10 ноября 1929 года осторожно вопрошала: «Чем будут жить бедняки и батраки зимой до нового урожая? По хлебофуражным балансам батраки не учитываются. А хлеба нет – излишки вывезли. Придется идти на внутриколхозное сокращение норм потребления и удовлетворения батраков».

       До февраля 1930 года раскулачивание проходило без особого контроля со стороны властей. Кто попадал под него, разбредался по родственникам или уезжал на «стройки коммунизма». Наиболее дальновидные, предчувствуя надвигающуюся беду, «самораспускались», разбазаривая за бесценок свое имущество и исчезая из села. Особенно обидно было попадать под раскулачивание тем, кто воевал за советскую власть, активно вел свое хозяйство. Часть бедняков и середняков откликнулась на призыв партии увеличить размер своих посевов для ликвидации «кулацкого саботажа 1928 года» - сокращения зажиточными крестьянами своих хозяйств после введения драконовских мер хлебозаготовки, - а потом оказалась осенью 1929 года раскулаченной как арендующей дополнительные участки земли.

       К лету 1930 года по стране насчитывалось уже четверть миллиона таких «самораспустившихся» хозяйств. А как им было не убегать? В тот год на моей родине, в Гудковском сельсовете Преображенского района, осенью 1929 года кратировали 32 хозяйства, а по району – 7,7% хозяйств, в том числе бывших красных партизан и красноармейцев. 8 глав семейств Гудковского сельсовета сидели по 61-й статье, а по району – 199 крестьян. Эти 8 хозяйств /61 человек/ при общем суммарном годовом доходе в 11481 рублей уплатили налогом 2505 рублей 90 копеек и получили кратку на 17206 рублей 15 копеек. Как ее можно было выполнить? А 7 хозяйств из числа сбежавших /12 семей в 50 человек/ при суммарном годовом доходе в 9778 рублей, уплатив налогом 2162 рубля 20 копеек, получили кратку на 9538 рублей 55 копеек. Так мои земляки оказались разбросанными по всей стране. Не убежали – сидели бы в тюрьме. «Поволжская правда» писала 10 октября 1929 года: «В Преображенском районе 560 кулацким хозяйствам дано контрольное задание в 60 тысяч ц., из них 135 хозяйств обложены кратным обложением за невывоз хлеба на сумму 147329 рублей». Выходит, на этих крестьян наложили план в среднем почти по 11 тонн хлеба на хозяйство, а на кратированных – почти по 1100 рублей штрафа. Ясно, что речь шла не об обоснованности планов, а об умышленном подведении таких хозяйств под ликвидацию. Но затем эти громогласные планы хлебозаготовок бумерангом возвращались на местную власть: ни Шеболдаев, ни Сталин не хотели потом делать скидки на уменьшение планов из-за разора десятков и сотен тысяч крепких крестьянских хозяйств, а требовали все больше и больше хлеба с оставшихся хозяйств.

        Бедняки, получая льготы по налогам и хлебозаготовкам, зачастую старались отработать их на разоре соседей. А за 1929 год сельсоветы края освободили от налогов 28,3% хозяйств, но краевые власти увеличили число освобожденных до 36,7%. Кроме того, 3,2% хозяйств были освобождены от налогов частично. Моя землячка, Екатерина Васильевна Повякало /Суховей/, вспоминала: «Нас отец не жалел, гонял в работе спозаранку, когда еще и солнце не вставало, и дотемна. Рядом же с нами жили хозяева А., у которых была лишь одна корова, и они спали почти до обеда. А как началось раскулачивание, то у нас все поотбирали, а те стали героями. От высылки нас спасло то, что отец работал в сельсовете, знал, что нас ожидает. Вот и вывез нас тайком к друзьям по Гражданской войне в соседний район, за железную дорогу, и нас там не нашли». А в списке кулацких хозяйств по Гудковскому сельсовету на раскулачивание значится под №19 Суховей Василий Кузьмич, 60 лет, его жена, сын 20 лет и две дочери 19-ти и 17-ти лет. Скупые строчки повествуют, что при годовом доходе в 734 рубля, он уплатил налог в 130 рублей 95 копеек, но, из-за неуплаты кратки в 2099 рублей 25 копеек, отбывает наказание по 61-й статье. И пометка райисполкома: «Переселить». Земляки вспоминали, что Василий Кузьмич был грамотным, по молодости в армии дослужился даже до какого-то младшего чина.

        Видать, Суховей был осужден еще до того, как по этой статье, во исполнение весенней директивы правительства об ужесточении наказаний, вместо штрафа или 6-месячных принудительных работ стали отмерять до двух лет лагерей, а активисты требовали давать и все 4 года «концлагеря». Ведь с середины 1929 года к тюремно-ДОПРовской /домам принудительных работ/ системе наказаний добавился все разрастающийся ГУЛАГ. И Суховей, выйдя своевременно с Урюпинской тюрьмы, не показываясь местным активистам, перевез тайком семью, что тогда сделали многие мои земляки, попавшие под жернова террора. Иван Алексеевич Колюка, например, после раскулачивания в 1930-м вначале несколько месяцев прятался где-то, а его жена – на чердаке у сестры, а потом они ушли в слободу Михайловскую, позже перебрались в город Борисоглебск. Иван Алексеевич, тозовский тракторист, пристроился на работу без особых проблем, а жена работала официанткой в лётной школе. А в списке райисполкома значится, что Колюка Иван с женой сбежал и, по словам активистов, проживает «в Мыхаливки», и пометка: «Разыскать и переселить» на кулацкую точку. Через несколько лет они вернулись на родину, и их никто не тронул: Иван Алексеевич воевал в Великую Отечественную против гитлеровских захватчиков, а Ксения Ивановна работала все военные годы бригадиром-полеводом в красавском колхозе.

        Среди скрывавшихся был тогда и Ефрем Иванович Колесников. Он добровольцем воевал за советскую власть на Хопре против белоказачества в отрядах Ф.К.Миронова и гонялся в 1921-м по здешним степям в ЧОНовском отряде брата Алексея за восставшими вакулинцами. Ефрем Иванович убежал в соседний район к Алексею, одному из организаторов на станции Панфилово коммуны «Красная Заря». Его жену с тремя младшими дочерьми местные активисты выслали на кулацкую точку, а сын Григорий с год прятался на чердаке у тетки, Евдокии Алексеевны Харитоновой. Алексей Колесников писал председателю Преображенского РИКа Нахватову, известному ему по Гражданской войне усть-медведицкому военкому, что Ефрем не враг советской власти, высылать его не стоит, а что у него отобрали имущество – так ему и надо: нечего было богатеть, но ведь он расширил свое хозяйство по призыву партии ликвидировать кулацкий саботаж. Алексей писал, что раскулачили брата по злобе, т.к. оставшийся там вакулинский родственник Канаев стал председателем сельсовета. Через пару лет семью Ефрема Ивановича удалось восстановить в правах, и они уехали от мстительных активистов на Кубань. После Канаева председателями Гудковского сельсовета за эти два бурных года прошла вереница сменщиков, пока в 1931 году сам сельсовет не был ликвидирован из-за опустошения окрестных хуторов. Канаев, как и многие другие земляки, перебрался тогда подальше от опасного крестьянского труда в слободу Михайловскую, а Григорий Ефремович Колесников долгие послевоенные годы работал здесь колхозным бригадиром и в 1966 году был награжден орденом Ленина № 365791.

       «Поволжская правда» 9 октября 1929 года возмущалась: «Кулаки едут с жалобами в краевой исполнительный комитет, в прокуратуру, в РКИ. Обвиняют местную власть в неправильных действиях по хлебозаготовкам, ссылаются на личные счеты с председателями сельсоветов…». Через 3 дня крестьяне в той же газете могли прочитать ответ прокурора: «Краевой прокурор обратился на места с письмом, в котором указывает, что несмотря на ряд директив об усилении репрессий за нарушение хлебозаготовок, сколько–нибудь удовлетворительных результатов работы прокурорского и следственного аппарата нет… Краевой прокурор предложил усилить меры репрессий против вредителей хлебозаготовок». И усилил. 29 ноября «Поволжская правда» отметила: «Были случаи, когда судебные исполнители или милиция составляли акт «О несостоятельности» хозяйств, руководствуясь ст. 271 Процессуального Кодекса. В настоящее время места получили разъяснение, что статья 271 ПК к кулацким хозяйствам не должна применяться». А Шолохов делился 18 июня 1929 года в письме Левицкой, редактору печатаемого «Тихого Дона», что написал прокурору Нижне-Волжского края о беззакониях, творящихся в Хоперском округе, но тот: «Молчит, гадюка, как воды в рот набрал. Не снисходит до ответа». А ведь с Хопра только по девяти районам из десяти поступило в тот год в краевой центр 39844 жалобы о нарушении налоговыми комиссиями закона о сельхозналоге. Если считать, что глава семьи жаловался на произвол один раз, то эта беда коснулась уже около 45% хозяйств Хоперского округа – «передового» в стране.

        Ситуация вокруг больших крестьянских семей сложилась тогда трагическая. Испокон веков крестьяне стремились объединиться. Множеством рабочих рук легче было вести хозяйство, и такие семьи, как правило, быстрее богатели. При раскулачивании власть не занималась сравнением среднедушевых доходов таких семей, а смотрела лишь на величину хозяйства, на размер общего дохода. Вопреки справедливости, сельсоветам запретили на период раскулачивания оформлять раздел таких больших многосемейных фамильных кланов, ибо раздробленные на отдельные семейные доли хозяйства зачастую выпадали из «кулацких» рамок. Активисты и власть были заинтересованы лишь в количестве раскулаченных хозяйств. На моей родине Гудковский сельсовет разгромил таким образом большие семейные хозяйства Ефрема и Никиты Колесниковых - 14 человек, Хоружий Петра «Черного» - 4 сына и 3 снохи с детьми, Сукач Михаила - 5 сынов и 2 снохи с детьми, Остроухова Тимофея с братом - по 11 человек, Сукач Мефодия с братом – по 10 человек, Полякова Александра - 3 сына, 2 снохи, - 9 человек, Колюку Алексея - 3 сына, 2 снохи, - 8 человек. Мой прадед, Иван Федорович, до революции тоже не торопился отделять на сторону старших замужних дочерей, жил на Хопре с зятьями до поры-до времени одной большой семьей и заимел после переселения из-под Путивля за 16 лет трех кобыл и выездного жеребца, молотилку, ветряную мельницу и прочую мелочь. Но после своевременной продажи жерновов и перестройки дома с лесоматериала мельницы, отделения зятьев до революции, казачьих конфискаций лошадей в Гражданскую, а также голода 1921 года, хозяйство наследника, моего деда-инвалида, стало почти бедняцким. Но на Хопре все еще оставались семьи и по 25–30 человек, которые садились обедать в три очереди, и раскулачивание их не пожалело.

       Основными жителями х.Гудковского были дети и внуки двух Хоружий Петров – «Черного» и «Красного», - по цвету волос столыпинских переселенцев-екатеринославцев. К 1930 году их там проживало 11 семей, и все они были раскулачены. Мария Кузьминична Хоружий вспоминала, что активисты обещали вывести под корень весь род Хоружей. Так судьба и разбросала их по стране. Часть их вернулась позже на родину. В годы Великой Отечественной, защищая Родину от фашистов, погибли «кулаки» Хоружий Тимофей Петрович – под г. Сарны Ровенской области, в возрасте 53-х лет, Иван Тимофеевич – у ст. Ак-Монай в Крыму, Дмитрий Леонтьевич, Николай Каленикович. Иван Васильевич Хоружий после фашистских лагерей попал в сталинские беломорканальские, где и сгинул от голода: просил в письме отцу и сестрам выслать хоть картофельных очистков, но в послевоенное время сильно голодало и само село. А сосланный в Караганду Милентий Петрович Хоружий, вкалывающий ранее на своей земле «до седьмого пота», добросовестно трудился и на угольной шахте, получив в 1949-м орден Трудового Красного Знамени за №114666, а в 1952-м – орден Ленина за № 216291.

       В 1929 году должностные лица чаще страдали за «мягкость», нежели за «жесткость». Председатель Колхозцентра Г.Н.Каминский в январе 1930 года на совещании представителей районов сплошной коллективизации говорил: «Если в некотором деле вы перегнете, и вас арестуют, то помните, вас арестовали за революционное дело». Так что, не бойтесь, мол, товарищи! Свои люди: хоть и арестуем, но поймем вас и простим ради революционных дел…

        А в октябре 1929 года Хопер опять выступил с инициативой: завершить хлебозаготовку к 1 ноября, хвастаясь, как он этого добивается. Если хлеб в срок не сдавался, к виновникам немедленно применяли пятикратку. Кто пытался хлеб спрятать – под суд. Народ проникался чувством неизбежности и с хлебом расставался. Описи имущества здесь решили утверждать не в райисполкомах, а непосредственно на месте уполномоченными. От недостатка складских помещений под хлеб отдавались церкви. «Делалось это исключительно добровольно», - сообщал уполномоченный крайкома Кондрашев в «Поволжской правде» 25 октября. А потом, 4 мая 1930 года, «Поволжская правда» призналась:

       «В районе в самый короткий срок были закрыты все церкви. Только в нескольких селах для этого добились абсолютного большинства голосов: чаще же эти вопросы решали молодежные собрания, а нередко делалось проще – церковь закрывалась и разоружалась, а затем уже обсуждение вопроса переносилось на собрание.

       Комсомольцы экономии /коммуна им. ОГПУ/ вызвали на соревнование по сожжению икон комсомольцев другой экономии. Срочно обход дворов и сбор икон. В день съезда уполномоченных коммуны на кладбище срубили все кресты, а на площади – на костре – и кресты, и иконы, были торжественно сожжены. Так было в х. Задонском, так было и в других хуторах. И даже после 21 марта арестовывали за спор с комсомольцем, за подачу заявления о выходе из колхоза, за оскорбление жены председателя сельсовета, за чтение библии».

      Так было не только в Нехаевском районе Хопра, о котором шла речь в газете. Так было тогда по всем регионам сплошной коллективизации.

       Если на 1 апреля 1929 года по Нижне-Волжскому краю в добровольных колхозах было 6,3% хозяйств, то к 1 января 1930 года насильно объединили уже 68% хозяйств, из них в Пугачевском и Вольском округах – более 83%, в Хоперском – около 80%. Но Хопер переплюнул всех в другом. На 10 марта 1930 года в крае насчитывалось 1104 артели /590 тысяч хозяйств/, 101 коммуна /59 тысяч хозяйств/ и 9 ТОЗов /1 тысяча хозяйств/. Из этого числа 58 коммун были в Хоперском округе, из них и к 1 мая, после статьи Сталина о «головокружении», оставалось еще 11. Сколько горя принесло это крестьянам, знают лишь пережившие тот кошмар. Здесь целые районы подгоняли под 100%-ю коллективизацию в форме коммун, и когда в начале весны 1930 года ЦК принял решение опираться в коллективизации на артели, то многие руководители /и не только на Хопре/ возмущались «оппортунизмом» Сталина, отказываясь распускать коммуны, пряча от народа газеты с той статьей. ТОЗы же не устроили Сталина независимостью крестьян. Как отмечал, например, Хоперский окружком партии об одном из них: «Соседство х. Широковского, с большинством хозяйств, перешедших в тип зажиточно-кулацких, разлагающе действует на создание колхоза».

        Ликвидировали тогда и ТОЗ «Мели