…жить в германскую армию, но за эти тридцать сребреников, несмотря на все старания, со всей Кубани не набралось и ста предателей. Люди голодали, пухли от голода, но не сдавались, умирали, но не предавали Родину».
     В этом очерке К.Симонов сознательно искажает известные ему факты. Он был в 1943 году на Кубани, был в Армавире, был у нас в Военном трибунале. Я и другие офицеры беседовали с ним и рассказали о масштабах полицейского движения. Он знал, что при отступлении немцев с ними ушла не «некомплектная сотня», а 20.000 казаков. Симонов пишет, что не набралось и сотни предателей, а они исчислялись тысячами…
     На Кубани до Второй мировой войны евреев было мало. Только в Краснодаре и Армавире был заметный процент еврейского населения. Но во время войны, в 1941-42 годах на Кубань попало много евреев, бежавших с Украины при её оккупации немецкими войсками. Кроме того, на Кубань были эвакуированы многие ленинградские детские дома и детские сады, где было значительное число еврейских детей.
     Бежавшие с Украины и эвакуированные из Ленинграда еврейские женщины и мужчины, старики и дети подвергались уничтожению на Кубани…
     После ухода немцев с Кубани приезжали иногда родители разыскивать своих детей. Были редкие случаи, когда местные жительницы, кубанские казачки, забирали к себе еврейских детей, которым грозила гибель, и скрывали их у себя, рискуя жизнью. Помню случай, когда еврей – офицер Красной армии – после изгнания немцев с Кубани нашёл своего ребёнка в доме вдовы-казачки, скрывавшей мальчика все дни оккупации. У этого офицера погибла при бомбёжке жена, и он женился на женщине, спасшей его ребёнка. Но всё же случаи, когда местное население спасало еврейских детей, были весьма редкими. Общим правилом было другое – активное участие всего местного населения, старост, полицейских, жандармов в розыске и обнаружении всех скрывавшихся евреев, в акциях по их уничтожению и в делёжке изъятого у них имущества. Кубанская земля обильно полита еврейской кровью. В ней нашли последнее пристанище тысячи украинских евреев и многие сотни еврейских детей из Ленинграда. До сих пор не все участники этих кровавых злодеяний понесли заслуженное наказание, а советские власти и во время «гласности» не допускают в печать правдивую информа
цию о событиях тех лет.
     Этот очерк я недавно читал в аудитории, где собралось много пожилых людей. Стояла тишина, слушали со вниманием. Я же подумал: «Зачем я рассказываю о том, что было давным-давно? Со времени этих событий прошло почти полвека».
     По окончании чтения ко мне подошла красивая блондинка и сказала: «Спасибо за этот очерк. Я одна из тех ленинградских детей. Меня не уничтожили тогда на Кубани, ибо не смогли определить мою национальность. Меня спасло то, что я блондинка»»…
     По поводу обильно пролитой на Кубани еврейской крови Айзенштат прав, а вот в отношении «общего правила» местного населения и «редких случаев» он ошибается.
     Симонов о казачьей сотне темнил по политическим соображениям. Сотня – не число, а название казачьего отряда. Краевое управление НКВД тоже отмечало, что за 6 месяцев оккупации гитлеровцам удалось сформировать «всего лишь несколько неполных казачьих отрядов, численность которых не превышала 800 человек…», хотя в составе немецкой армии здесь существовала 7-я казачья добровольческая дивизия.
     В книге В.Зайцева и В.Тукова «На защите Отечества» (Краснодар, «Диапазон – В», 2008г.) пишется: «В одной из разведсводок упоминалось, что в Краснодаре имеется концлагерь № 187, где содержатся около 10 тысяч военнопленных, которые завшивлены, многие опухли с голоду. Последние 7 дней военнопленным не дают хлеба, вынуждая их записываться под видом добровольцев в «Кубанские части», формируемые прибывшими из-за границы старыми офицерами. За всякое неповиновение пленных избивают палками».
     Н.Г.Каламбет, воевавший в составе 1135 стрелкового полка 339 стрелковой дивизии в горах южнее станицы Северской, вспоминает, как однажды пошла на них в атаку казачья конница, человек 800. Командир приказал не стрелять без команды и подпустить её поближе. Казаки неслись галопом, со свистом, и когда оставалось метров 200-300, находящийся с красноармейцами 14-летний пацан не выдержал, выстрелил и убил одного казака. Тут и остальные начали стрелять, думая, что это была команда. Первая мина, опущенная Николаем Григорьевичем в ствол миномёта в солидоле, тихо сползла и не сработала, пришлось её вытаскивать, всему расчёту рвать на себе рубашки и спешно вытирать солидол. Атаку отбили, и из казачьей конницы назад ускакало лишь человек сто. «Больше они на нас не совались, - вспоминал фронтовик. – Но они дрались отчаянно, и нас спасло то, что казаков перебросили под Сталинград. Там требовалось немцам пополнение для разрыва кольца».
     Потом я читал, что эта казачья «сотня», называемая кубанскими эмигрантами «полк Платова», раздолбала под Новочеркасском нашу стрелковую дивизию, а немцы отличали боеспособность своих казаков и на «Голубой линии», сожалея, что сменившие их румыны «и в подмётки им не годятся». И эвакуировали немцы в Крым кубанских союзников в числе первых, в том числе самолётами и планерами от Славянской.
     Немецкая газета «Казачья лава» сообщала, что в марте 1943 года немцы перебросили в Крым 80 тысяч терских и кубанских казаков. Собрав затем в районе Херсона 312 тысяч беженцев с Северного Кавказа, в т.ч. 135.850 донских казаков и членов их семей, 93.957 кубанских, 15.780 калмыков, немцы приступили к формированию из них казачьих частей, - не только из добровольцев, но и по мобилизации. Не знаю, насколько правдивы эти цифры, но роговские старожилы ещё помнят, как перед отступлением немцев двигались к Тамани длинные обозы беженцев, оставляя по пути больных и умерших.
     На Кубани в немецких частях были и украинцы, но они служили во вспомогательных подразделениях. На одной из научных конференций я спросил украинских представителей: «Известно ли, сколько украинцев, помимо дивизии «Галичина», было мобилизовано в немецкую армию?», - но таких подсчётов там не вели, о тех мобилизациях стыдливо умалчивали ещё в пору СССР.
     А роговским старожилам - да и не только роговским – есть что вспомнить и о евреях.
     Григорий Иванович Дреенко вспоминает, что в войну на хуторе Причтовом жила еврейка Макаренко Варя. Макаренко был местным, а жену откуда-то привёз, но при немцах её никто не выдал. А вот еврейского подростка Лёву, 1927г.р., попавшего сюда по эвакуации и работавшего в овощной бригаде колхоза «Пролетарий» (молол на ручной каменной мельнице кукурузу), кто-то сразу же выдал румынам, они забрали его с бригады, и он пропал.
     При немцах в здешних колхозах убирали остатки урожая, ухаживали за оставшимся скотом, а работающие как раньше не видели денег, так и при оккупантах. Нормы начисления трудодней действовали ещё с начала 30-х годов: председателю колхоза – 3 трудодня за один рабочий день, счетоводу – 2, завхозу – 1,5, кладовщику – 1,25, уборщице – 1, сторожу – 0,75., а работающим в поле и на ферме – от полноты рабочего дня. Детский труд оценивался дешевле. В оккупацию полицейским за день службы шло 2 трудодня, и в месяц у них выходило по 60 трудодней. В архивном деле колхоза «Пролетарий» есть несколько карточек лицевых счетов колхозников за 1942 год: по записям видно, что колхозники получали натуроплату овощами и при советской власти, летом, и при полицейских, осенью, – капустой, подсолнечником. Сохранился лицевой счёт Бермер Сапши, с записью, что на 1 июля он заработал 51,80 трудодней, а за август начислено 2,5 трудодня. Видать, это его забрали румыны, отвозившие евреев в Тимашевскую. Обнародую это имя: может, найдутся его родственники?
     Не секрет, что перед отступлением Красной армии с западных областей СССР, оттуда старались вывести не только призывной контингент, но и допризывников, начиная с 14-летнего возраста. Таких, отрывая от матерей, направляли в тыл для пополнения училищ ФЗО и на сельхозработы. Были такие подростки перед оккупацией и в Роговской. Вспоминают, что в семью Демьяник подселили двух эвакуированных из Евпатории еврейских подростков по фамилии Демьяненко. Старший, Семён, 1926 года рождения, а младший, Федя, 1928-го. Они рассказывали роговским сверстникам, что где-то остались их мать и сестра. Эвакуироваться перед приходом немцев в Роговскую они не смогли, но сердобольная хозяйка Демьяник пошла к соседу Василию Федине и попросила его выписать ребятам справку, сказав: «Хай хлопцы идут домой».
     В районном архиве я наткнулся на подобную справку, выписанную на имя жителя хутора Некрасова, который в то время находился в Красной армии. Там то и требовалось расписаться старосте или бургомистру и шлепнуть печать бургомистратуры. А без таких справок передвижение народа дальше своей станицы на оккупированной территории было невозможно, и сколько таких фиктивных справок выдал бургомистр Прокопец и другие – неизвестно.
     Теперь в Роговской вспоминают, что братья Демьяненко, получив справку, отправились в сентябре домой не через Керчь, а пошли в сторону Ростова. Ведь они рвались не в тыл, а воевать с немцами, заявляя здешним товарищам: «Вот бы встретиться с Красной армией». Летом на заработанные трудодни они получили от колхоза какую-то часть зерна, и в дальнюю дорогу отправились с запасом продуктов. Но взяли с собой и раздобытый где-то штык, хотя товарищи их отговаривали, что если нарвутся на проверку немцев, то их могут приравнять к партизанам. Что сталось с этими братьями дальше, – роговчане не ведают. Но когда я спросил: «А точно ли это еврейские подростки? Фамилия ведь украинская», - их роговской сверстник ответил, что купался вместе с ними в речке и видел, «чем иудей отличается от православного».
      Пётр Михайлович Каракай вспоминает, что в войну мать брала его нянькой на работу в овощную бригаду колхоза имени Сталина: малых детей было много, вот женщины и брали их с собой под присмотр более старших. Примерно за неделю до немцев в бригаду привезли человек 50 эвакуированных евреев, мужчин лет по 45-50, солидных, чистых. В бригаде они не работали, а за сутки-двое до прихода немцев куда-то исчезли. Потом колхозники чертыхались, что они перепортили баштан: вырежут квадрат в арбузе, и если неспелый – дырой вниз. Но их можно понять: чего жалеть колхозное добро, если оно остаётся оккупантам.
     Дарья Сергеевна Мозговая рассказывает: «В оккупацию мы жили в колхозе «Большевик». В нашей семье прятались под кроватью, за накиданными туда подушками, евреи – старенькая бабушка с Крыма и девочка лет десяти. Наших они дождались».
     Таиса Захаровна Степаненко и Раиса Захаровна Нестеренко (в девичестве Бигдан) вспоминают, что тоже жили в «Большевике»: «Напротив нас в доме раскулаченного дедушки в пустой хате жила эвакуированная женщина, в годах, ленинградская еврейка, с дитём года три. Она появилась весной-летом 42-го, звали её Броней, а румыны сразу её забрали. Народ говорил, что её увезли в Тимашевскую, там ведь комендатура была. Там её и расстреляли, а девочку-дошкольницу кто-то прятал в сундуке. Так тогда говорили, а нашли ли её полицейские – не знаем».
     Из рассказа Марии Григорьевны Калинько: «Мама – Прокопец Матрёна Дмитриевна. В 1942 году с нами жила семья эвакуированной с Евпатории Соловьевой с тремя детьми. Тётю звали Дорой, а дочь – Кларой. Полицейские заходили к нам с проверкой раза три-четыре. Был и Заяц. Думали, что Дора – еврейка, но по документам она писалась русской, Федорой».
     Из рассказа Михаила Григорьевича Прокопец: «Отец на фронте попал в плен и за побеги был отправлен смертником в Освенцим. А тут у матери нас было пятеро детей. В небольшой комнатке с печкой жила эвакуированная Федора Павловна с детьми Кларой, Галей и Володей. А полицейские прицепились, почему у девочки имя Клара? Считали их евреями, и маму из-за этого раза четыре вызывали к бургомистру. Она на коленях становилась перед ним: «Ни, вона русская». А Прокопец: «Мотя, если мы точно установим, что она еврейка, то ты поплатишься своими детьми». Мать же ему отвечала, что та «жинка - як жинка». И немцы к нам приходили, нюхали волосы у той женщины. Приходил и Заяц, тоже нюхал у Доры волосы, а мать ему: «И чё ты, в чёрта, соображаешь, что нюхаешь?». Немцы ведь тогда говорили, что евреев «слышно на нюх»».
     В ту лихую годину роговские женщины урывали от себя и своих детей молоко эвакуированным детям, и мне с обидой рассказали, как до оккупации одна из еврейских женщин высказала Матрёне Дмитриевне, что та слишком «умничает»; и упомянула, что вот таких сложили в мешок, осталось только завязать, но помешал Гитлер. Рассказавшие не поняли сути разговора о мешке, но я читал унизительную фразу о крестьянстве, которая была в ходу у идеологов и пособников насильственной коллективизации. Это «Всесоюзный староста» Калинин заявил в Нижне-Волжском крае о сталинских колхозах: «Ещё Карл Маркс, покойный наш дорогой вождь сказал, что крестьяне – это мешок с картошкой. Мы вас в мешок собрали, теперь осталось только завязать». Но Матрёна Дмитриевна, не держа зла на ту «марксистски подкованную даму», рискуя своими детьми, защищала семью Соловьёвых, в душе тоже считая, что такие имена как Дора и Клара есть лишь у евреев.
     Из рассказа Екатерины Христофоровны Апроевой: «Наши родители убежали с Карса и Аракса от турецкой резни в Роговскую. Мы жили в центре станицы, в войну у нас месяцев 11 квартировали пожилые евреи, муж и жена, лет по 60. Она была калека, сидела в кресле, а он ходил на базар, покупал еду, и кушали они хорошо. Когда узнали, что приближаются немцы, он пришёл, кричал на неё: «Оставайся». Толкал, мы думали, что и прибьёт её тут. Вытащил с кресла из-под неё подушку, пошел за сарай, разрезал, пух выпустил и что-то забрал себе оттуда. Вывез её, видимо, в какую-то станицу и бросил, а сам убежал.
     За питьевой водой я ходила к базару в центр станицы, где был колодец. Помню, перед немцами пошла, а там одна еврейская женщина, лет 50-55, уронила в колодец ведро. Его доставали «кошкой», а она просила: «Господи, помоги! Я задумала: если ведро достанете, то у нас будет всё хорошо, мы удачно убежим от немцев». И перед немцами они убежали.
     При немцах кто-то скрывал еврейского ребёнка, а казаки предали, и полицейские ходили, искали его по станице. Когда казаки уходили, они резали у народа скот себе на дорогу. Пришли к нам в сарай, там корова была, а отец что-то сказал матери по-армянски. Казаки подумали, что мы евреи, глянули отцу на ухо. Евреев ведь они определяли по ушам. Потом сняли со стенки толстую верёвку и сильно побили отца».
     Из воспоминаний Надежды Владимировны Ратушной (Пивень): «В Роговской мы жили на территории колхоза «Большевик». У нас всю войну жил еврей. Про это знали я и мама. Он с Медведовской перед немцами утёк в Роговскую с русской женой. Работал на ферме с молодняком, звать Гриша, сухорукий, немцев боялся. Мы прятали его в сарае: у коровы пол, там была ямка, вот в ней он и прятался. Говорил перед отступлением немцев: «Не спите. Будут отступать - будут вредить, жечь». Дождался наших. Немцы ушли, он забеспокоился о ферме, которая стояла в километре от станицы: «Девчата, давайте пойдём, посмотрим, что там наделали». Ведь там стояла немецкая артиллерия, бившая по Джерелиевке. Пришли, там молодняк стоит не кормленный, ящики от снарядов. Мы дотянули ящики до дома, а на краю станицы поднимаются в белых халатах шесть человек. Мы перепугались, думали, что это немцы, а это были наши, со звёздочками на шапках».
     Александр Яковлевич Моисеенко вспоминает рассказы родителей: отец-инвалид работал бухгалтером в роговском сельпо, а главбухом там работал назначенец-еврей, с которым родители перед приходом немцев решили эвакуироваться в тыл. Но только доехали до Штейнгарта (так одно время назывался совхоз «Мирный» на Гречаной балке), как их телеги догнали немецкие танки. Высунувшись из люка, танкист спросил путь на Славянскую, а мужики показали ему, кто в одну, а кто в другую сторону. Танкист с досады плюнул, танки продолжили движение, а мужики призадумались над целесообразностью дальнейшего пути. Родители Моисеенко решили вернуться в Роговскую, а бывший главбух сказал им, что у него выбора нет, и он будет стараться пробиться через линию фронта.
     Соседом Моисеенко был одно время Мошногорский Михаил, охранявший в оккупацию лагерь в Краснодаре. Отсидев своё, рассказывал, что в том лагере содержались евреи, в т.ч. женщины и дети, и всем им «мазали губы». Для чего это делалось, я не знаю. Довелось слышать, что таким, мол, путём евреев там травили. Возможно, их так метили, чтобы отличать от других заключённых?
     Из рассказа Вениамина Петровича Прокопец: «Моя тётя рассказывала, что в войну она ходила с женщинами в хутор Мирный менять вещи на продукты. По дороге с Роговской к ним пристала какая-то молодая женщина с ребёнком. Проезжавшая с немцами автомашина остановилась, и немцы показали на неё: «Юдэ». Схватили у неё ребёнка и стукнули о колесо машины, а её расстреляли».
     Вспоминает Любовь Григорьевна Мозговая: «До войны мама развелась с нашим отцом, Ксеничем, и вернулась жить к бабушке в Роговскую. При отступлении на постой к нам зашли немцы, один из них стал лазить и нашёл какие-то бумаги, а там фамилия Ксенич. Он посчитал, что это еврейская фамилия и хотел нас расстрелять. Но мама плакала, объясняла ему, что это фамилия мужа, а она с ним в разводе. Еле-еле убедили его, нас не расстреливать».
     Вспоминает Анатолий Спиридонович Медяник: «Помню, в 42-м было много окопов над речкой. Мы жили в Тимашевске у Кирпилей, улица Степановых, а тогда она называлась Широкая. Перед уходом наши подожгли дома у вокзала, элеватор, а народ с этих домов, закопченный, пошел к речке мыться, и тут немцы. Я привел к себе нескольких таких пацанов. Отец Спиридон Васильевич работал в военторге. Начальник военторга выехал в Краснодар, а отца оставил распродать мебель. Он выставил на улицу стулья, а немцы подумали, что это баррикады, и полоснули пулеметом. Отец бросил всё и убежал домой, в оккупацию он жил здесь, прятался. А у соседа Петра Семеновича Чернобабка в подвале полгода прятали еврея, это по улице Широкой, дом № 252 или 254. Не помню его фамилии, но все тимашевские футболисты должны его помнить: он был заядлым футбольным болельщиком, постоянно ходил с люлькой, его все звали дядя Миша».
     Константин Андреевич Гончаренко в оккупацию жил на хуторе Мирном Казаче-Кирпильского (Дербентского) стансовета. Когда в Краснодаре начались гонения на евреев, его тётя Феодора Николаевна с сыном Александром Абрамовичем ушли с города к ним на хутор. Но в хате у Гончаренко жил немецкий офицер, оставаться родственникам здесь было опасно, и мать Константина Андреевича отвела их к одинокой бабушке Кривобок. Так они у неё и прожили до конца оккупации, а потом Александра Абрамовича мобилизовали, и он погиб в Крыму в 44-м.
     Газета «Брюховецкие новости» опубликовала 8 февраля 2007 года воспоминания Галины Рогач «Беженцы», - как в 1942 году в Брюховецкой появился конный обоз с еврейскими беженцами. Зная политику фашистов, подобные обозы формировались для вывоза в тыл еврейских семей, с обеспечением питания и сопровождения. «По пути в крупных населённых пунктах они останавливались на отдых. Местная власть и жители с пониманием и сочувствием относились к беженцам. Приезжие предлагали деньги, но наши станичники отказывались их брать, помогали своими запасами по доброте душевной. Недолго они были в нашей станице. Неожиданно обоз спешно собрался и двинулся дальше на юг. Прощались тепло, желали удачи, обменивались скромными подарками на память. И остались только воспоминания и тревога: «Где они сейчас?» - тоскливо вздыхали женщины. – Что с ними? Кто из них вернется к себе домой?».
     А вскоре в Брюховецкую привезли большую группу еврейских детей дошкольного и младшего школьного возраста, «якобы из самого Ленинграда». Поместили их в школе имени Некрасова. Потянувшийся к школе народ увидел страшную картину: десятки детей, собравшись группками, грелись на июльском солнце, измождённые, уставшие, худые, «а личики, как у стариков. Среди них были и беленькие, и тёмненькие, и рыженькие – но все они были евреями. Этих ребятишек собирали по квартирам, подъездам, подвалам в блокадном Ленинграде… Горько было смотреть в эти детские глаза, но их только и было видно на худых, высохших, бледных личиках... Это были испуганные, тоскливые, совсем взрослые глаза». Брюховецкие женщины несли им одежду, одеяла, продукты, но всё это строго проверялось на качество во избежание инфекции.
     «Наши мамы и старшие сёстры в свободное время работали там поварихами, нянями, уборщицами. Они готовили еду, стирали бельё, поддерживали идеальную чистоту в помещении и во дворе. Старики тут же устроились добровольными сторожами. Никто в станице не остался равнодушным. Бабушка Ксения (Ксения Фоминична Стовба), вырастившая пятерых детей, была ещё и портнихой. Как многодетная мать она была освобождена от работы в поле и на производстве, но на дому выполняла воинский заказ – шила солдатам варежки. Так она вечерами шила платьица, сарафанчики, кофточки и подарила потом приезжим детям…
     Фронт приближался к Брюховецкой. Руководство начало эвакуацию учреждений (банк, милиция, райсовет, военкомат и др.) и своих семей. Но еврейские дети всё ещё оставались у нас. Уже было ясно, что оккупации не избежать. И пошли наши мамы просить у власти разрешения взять детей в свои семьи, оставить на воспитание как родных, хотя бы самых слабеньких.
     Но им отказали. Оставить детей – было нельзя. Фашисты в первую очередь уничтожили бы не только их, но и семьи, их приютившие. Вскоре детей-беженцев увезли. Говорили, что в Сочи. Провожать их у школы собралось много народа. Тепло прощались, желали счастья и здоровья. Наши дети дарили им свои любимые игрушки. Неизвестной осталась их дальнейшая судьба.
     Я думаю, что если кто-то из них вырос и дожил до этих дней, должны помнить кубанских женщин, которые хоть и недолго, но согревали их своим душевным материнским теплом».
     Краснодарец Анатолий Петрович Чуйко рассказал мне в октябре 2009 года: «С нами в бригаде работал Борис Иванович Микулин. Сам рассказывал, что в войну получил командировку в Среднюю Азию, вернулся оттуда в Краснодар, а тут оккупация. Идет он по городу, а навстречу немец: «Юде?». Он отвечает: «Да». И немец на чистом русском: «Ты откуда тут?». Борис Иванович объяснил, что с командировки вернулся, а немец ему сказал, что вышел приказ об аресте всех евреев, но еще не вступил в силу, и посоветовал уходить с города, рассказал куда лучше уйти, порекомендовал убегать в плавни за Краснодар, где можно спрятаться. Борис Иванович ушел туда, а там уже было много еврейского народа. Кто их предупредил? Они там прятались, детей посылали за продуктами в адыгейские аулы, и просидели до освобождения. А наши пришли, дали Борису Ивановичу 10 лет за дезертирство. Он работал в институте, что-то по сельскому хозяйству изучал, по ремонту приборов. По этой же работе и в Таджикистан ездил перед оккупацией. Умер уже лет 10 назад».
     Григорий Михайлович Гительсон, 1928 года рождения, успел добровольцем поучаствовать в Великой Отечественной войне. Он рассказывал:
     «До ноября 1940 года наша семья жила в Краснодаре, отец работал заведующим аптекой №10 на Покровке. Среди медработников евреев было много. Фармацевт аптеки №10 Разинский, помнивший немцев по 1-й мировой войне, говорил, что немцы – высококультурные люди, и в оккупацию он остался в городе сознательно. Оставался и дядя отца Савелий и многие другие, а потом всех их немцы уничтожили. У многих были русские жёны, и они пошли на эшафот вместе с мужьями.
     С ноября 1940-го отец работал заведующим аптекой в Тимашевской. Бухгалтером у него был Перетятько (Павел Дмитриевич, или Дмитрий Павлович). 25 июля 1941 года в Тимашевской на базе больницы был образован госпиталь № 3196 (в/ч п/п 39925), эвакуировавшийся 27 июля 1942 года. С медперсоналом госпиталя ушли и многие члены их семей. Так и я стал добровольцем в этом госпитале, который в сентябре 1944 года был передан 1-й польской армии генерал-полковника Поплавского. Белосток- Люблин-Быдгощ, и с Быдгоща я вернулся домой в августе 1945 года.
     Перетятько перед эвакуацией говорил отцу: «Миша, оставайся с семьёй. Я обеспечу безопасность». А потом он стал старостой станицы и ушёл с немцами. Место отца в аптеке занял Шниппер, эвакуированный из Овруча, и мы не знаем: успел ли он уйти в эвакуацию или погиб. У немцев на Кубани было подозрение в отношении некоторых греков, носящих имена, как и у евреев, и, рассказывали, немцы устраивали таким экспертизу, обмеряли череп. В Тимашевской репрессировали в 1937 году грека Иоакимиса, а его жена Анна Ивановна работала рецептором в аптеке. Она переслала нам в Польшу письмо моего старшего брата Анатолия (Тавия), 1923 года рождения, освобождённого с плена.
     Анатолий служил санинструктором и в конце июля 1942 года попал под Таганрогом в окружение. Там вся армия попала в окружение, и Анатолий попал в плен с чужим подразделением, а то его, возможно, и выдали бы. С ним был сослуживец-армянин, но не выдал немцам национальность Анатолия, брат разыскивал его после войны, чтобы отблагодарить, но не нашёл. Анатолий в плену назвался русским, был в Чехословакии и Венгрии, и там с его национальностью не успели разобраться».
     Роговчанин Семён Иванович Колегаев в мае 1941 года окончил Астраханское стрелково-пулемётное училище, у Витебска в июле вступил в бои с немцами, в октябре - вяземский «котёл», в котором оказались три наших армии. Первый лагерь военнопленных – у Орши: немцы построили пленных в две шеренги, развернули лицом друг к другу, между рядами прошел холёный эсэсовец, со стеком, внимательно вглядывался в каждого и периодически хлопал стеком по плечу: «Юде. Вэг!», - и евреев ударами прикладов немцы отгоняли в отдельную группу. Лагерь - огороженные в поле колючей проволокой 4-5 скирды соломы, в которой пленные, спасаясь от холода, рыли себе норы. Рядом - отдельно отгороженная скирда, в которой немцы поместили 10-12 отсеянных евреев. Пленных кормили похлёбкой из брюквы, и к месту раздачи они подходили со своими банками и котелками, а у кого их не было, получали порции в пилотки и шапки. А вот евреев немцы заставляли за брюквой ползти от скирды, метров 60-80, избивая палками тех, кто недостаточно прижимался к земле. Так же было и на обратном пути к скирде.
     От местного населения прифронтовой полосы Семён Иванович слышал, что, отступая, НКВД «политических» расстреливало, а уголовников отпускало. Уголовники устремлялись не на восток, - воевать в Красной армии с немцами, а на запад, и потом «зверьми» охраняли у немцев концлагеря. Досталось от такого зверя в лагере и Семёну Ивановичу: от удара по голове противогазным шлангом, наполненным песком, он потерял сознание и очнулся не скоро. Запомнился ему такой уголовник Кравченко, с Киева. В лагере под Гродно такие звери заставляли евреев по часу и более сидеть неподвижно на корточках с вытянутыми вперёд руками, и если те начинали чуть шевелиться, истязатели били их по рукам противогазными шлангами. В лагере военнопленных в Гродно Семён Иванович видел, как евреи, помеченные звездой Давида, в городе ходили по дороге, так как ходить им по тротуару немцы запретили.
     Он вспоминает: «В июле 1944 года по операции «Багратион» наш 174 стрелковый полк 20-й СД подошёл к Западному Бугу. Это Польша. Командир полка приказал мне: «Товарищ старший лейтенант, надо найти переправу для подвод. Пошлите двух солдат, пусть пройдут вдоль берега, поищут место». Я послал одного, смышлёного пожилого карачаевца. Вдоль берега росла лоза, и он заметил, что в одном месте она зашевелилась. Крикнул: «Стой, стрелять буду!», - а оттуда: «Не стреляйте. Мы свои». Вышла группа людей. Может, шпионы? И он привёл ко мне под конвоем эту группу: четверо-пятеро мужчин, подросток и женщина. Они были очень исхудавшими, объяснили, что являются польскими евреями, убежали с Варшавы во время восстания, прятались, где могли, а мальчика посылали по деревням за продуктами. У одного мужчины была старая польская винтовка. Я спросил: «Вы с неё стреляли?». Ответили, что не стреляли, но с собой носили. Я взял винтовку, попытался открыть затвор, а он прикипел от ржавчины. Еле-еле ногой оттянул затвор, а там – проржавевшие патроны. Группу я отправил в штаб полка».
     Старожилы рассказывают, что часть роговчан служила полицейскими в Краснодаре, охраняла там лагерь военнопленных: фамилий их здесь не помнят, т.к. открытых судебных процессов по полицейским в станице не было. Но один роговчанин оказался даже в числе первых предателей, публично повешенных в 1943 году в Краснодаре. Семён Иванович рассказывает:
     «В 1938 году я приехал летом на каникулы с Новочеркасского техникума, ходил в ДК, который был за углом нынешнего. Тогда шла уборка урожая, зерно убирали в мешки, а по ним массы клопа-черепашки ползают. Агитбригада от дома культуры работала по токам, и её возглавлял директор ДК Речкалов: густой чуб, чернявый, лицо в оспинках, энергичный, был коммунистом. Помню, как он пел: «Мы певцы, плясуны, мы артисты. Мы народных талантов поток…». А в 45-м я был дома по ранению. Деньги по аттестату получил в банке Краснодара, на ночь там зашёл к Шуре Никоновой, проговорил с ней всю ночь, и она проводила меня потом на вокзал. Вот у неё я и увидел в альбоме фотографию роговского хора с дыркой посредине, а Шура пояснила, что вырезала овал Речкалова, который оказался предателем, и его в 43-м в Краснодаре повесили.
     Никоновы краснодарские. Её сестра Антонина Николаевна Кособрюхова заведовала Роговской малярийной станцией, где работала и моя сестра Наташа, а Шура ездила сюда в гости, так я с ней и познакомился. Она была школьницей и летом пела в агитбригаде. А уже в Роговской я смотрел документальный фильм о краснодарских предателях: как выступал на суде обвиняемый Речкалов, как плакал там один немец, как вешали их с автомашины с открытым задним бортом».
     О драме Роговского партизанского отряда тимашевский «Антиспрут» писал 21 и 28 июня 2007 года и 7 мая 2009 года. Как в первую же партизанскую ночь, то ли из-за строгих правил конспирации, то ли по пьяному загулу, несколько роговских партизан казнили на МТФ у Волчьей гребли семью эвакуированной ленинградки Лиды Куприной. Её дети – 16-летняя Даша, сын лет 10-11 и грудничок – были казнены быстро, а израненную Лиду казнили, затащив куда-то в камыши, лишь после того, как нежданно пришедшая 5 августа за своими вещами на ферму группа доярок и пастухов стала невольными свидетелями происшествия. Офицер-фронтовик Куприн до оккупации побывал здесь у семьи.
     А через неделю после прихода немцев партизаны казнили на птичнике у Волчьей гребли ещё одну эвакуированную семью - Машу с дочерьми 12-ти, 6-ти и трех лет. Ей было лет 30, муж воевал. Маша перед оккупацией Кубани просилась ко многим колхозникам в станицу, говорила: «Меня здесь убьют, ведь я еврейка», - но все боялись её брать, зная, как фашисты относятся к евреям. Свидетелями этого убийства стала группа колхозников и несколько увязавшихся с ними подростков, решивших съездить на птичник, проверить, как живётся Маше. Говорят, что раненая Маша успела им кое-что рассказать, но наблюдавшие издали за колхозниками трое вооружённых партизан вскочили на лошадей и шуганули народ от Маши. Для острастки партизаны стрельнули из винтовки, поэтому взрослые колхозники успели догнать телегу, а двое-трое девчушек не успели и бежали за телегой от партизан так, что одна из них от страха «тронулась умом», её потом мать возила по бабкам «выливать испуг».
     Руководителями Роговского партизанского отряда были: первый секретарь райкома партии Митрофан Иванович Старина, второй секретарь райкома Василий Андреевич Радченко, председатель райисполкома Никифор Александрович Крупеня, начальник райотдела НКВД капитан Ченцов. Роговские партизаны, в целях конспирации, допустили и другие казни мирного населения, в т.ч. детей. Да и в самом отряде были расстрелы-самосуды. Народ стал их панически бояться, а полицейские держали семьи партизан в заложниках, «прессовали» их, выжигали камыши, в которых прятались партизаны, возили их жён и матерей вдоль плавней, заставляли призывать к сдаче: «В станице тихо, никого не убивают. Выходите домой». Заниматься в такой обстановке боевой деятельностью отряд не смог, и в середине сентября руководство отряда приняло решение о самороспуске: кто-то ушёл к линии фронта, кто-то спрятался на дальних хуторах, а пятеро партизан в разное время вышло в станицу, сдались полиции, и их не тронули.
     Среди сдавшихся - Пётр Яковлевич Могилкин. Говорят, был кадровым военным, освобождал в 39-м Западную Украину и Западную Белоруссию, был ранен и познакомился там с учительниц